«Гордыня – смертный грех», - сказал себе Тома перед тем, как закрыл глаза, и не заметил, что всё же улыбается. Прошение написано, подписано настоятелем, и курьер уже доставил его по месту назначения. Тома вновь открыл глаза. Он не волновался, не просил у Создателя милости, он улыбался.
«Гордыня – сметный грех», - вновь повторил он про себя, встал с узкой жесткой постели, опустился на колени перед распятием и принялся творить молитву.
Никто из монахов не сказал бы, не рискуя ошибиться, о чем просит Бога брат Тома: слишком странным было выражение его лица, когда он молился, - ни вдохновенное, ни удрученное, ни просветленное, а попросту… другое. И никто не рискнул бы сказать Тома об этом, даже настоятель аббатства. Инквизиторов побаивались и «свои», и «чужие». Не официальная должность, не послушание, инквизитор – скорее случай, воля Бога, потому и не оспаривался никогда выбор кандидатов: «Так решил Господь».
Только имя молодого инквизитора и было известно, да и то не всем. Человек без возраста, семьи, привязанностей, - без слабостей. Сталь характера – вот, что было видно любому. Внимательный глаз отметил бы, что осанка Тома скорее свойственна дворянам, нежели скромным церковным служителям, что в темных глазах плещется не только вера, но и тщательно скрываемые амбиции, что губы не начнут шептать молитву, скорее, вот-вот изогнутся в усмешке, что длинные пальцы, перебирающие четки, так же легко способны сломать кости.
Тома не родился монахом. Отец его был маркизом со впечатляюще длинной фамилией, которую Тома благополучно позабыл, а мать – невообразимая красавица – долго умоляла сына, блестяще образованного, не идти на поводу у тех, кто тащит его в бездну. Тома понимал, почему мать считала веру тьмой без дна, но не считал её аргументы достаточными.
Ему было девятнадцать лет, когда люди в сутанах и стены аббатства стали его единственным окружением. Скудная еда, скудное общение, скудная обстановка нисколько его не волновали: он приобретал куда большее – силу, способную очищать. Первый рассказ о том, какова истинная обстановка в городе, поверг его в шок, но тут же и возбудил решимость бороться с ужасом, заполонившим столицу. Тренировки, тренировки, тренировки. И чтение. И снова тренировки.
Тома ни к кому не питал священного трепета. Не почитал иерархов, не склонялся в поклоне лишь только заслышит где-то имя короля, не вздрагивал, когда сыпались за его спиной проклятья, он знал цену людским словам, к своим тридцати пяти годам он увидел уже очень многое, но всё же хотел видеть больше.
Изредка он поднимал глаза к небу. Монахи относили это к проявлениям святости, Тома же давал своим глазам возможность насытиться синевой и высотой. Кто-то счел бы его взгляд тяжелым, кто-то побоялся бы заговорить с ним, кто-то вздрогнул бы от одного воспоминания о нем, но Тома было всё равно. Он безжалостно разделывался с врагами, уничтожал тех, кто превосходил его, тем самым добиваясь собственного превосходства, потому что был он не человеком, а оружием, совершенным оружием в руках Бога.
Он никогда не льстил себе, он просто ясно понимал, кем является, с такой же ясностью, как то, что солнце светит, что Париж – столица, что добиться места в тайной гвардии кардинала – его судьба, воля провидения, а значит нечего ломаться в ложной скромности, опускать безропотно взгляд, сменять замах серебряного клинка на коленопреклонение и поднятые к небу руки.
И теперь, когда прошение находилось уже, должно быть, на столе Ришелье, Тома не просил у Бога помощи, просьбы всегда казались ему своего рода подкупом, что инквизитор считал низким, Тома всего лишь совершал ритуал очищения в молитве, очищения перед новым этапом своей жизни. Он был свято уверен в том, что всё уже решено.
Утро застало его в молитве. Один из мелких служек робко приоткрыл дверь. В аббатстве не принято было стучаться, но дверь кельи Тома всегда поначалу осторожно приоткрывалась. Служка, мальчишка лет тринадцати, впервые оказался здесь. Некоторые монахи умудрялись даже в нищенской обстановке устроить беспорядок, здесь же царила идеальная чистота, воспринимаемая поначалу как абсолютная пустота. Инквизитор стоял на коленях спиной ко входу.
- Брат, настоятель зовет тебя.
Тома не вздрогнул, открыл глаза и с грацией большой кошки поднялся с колен. Длинная сутана скрывала куда более удобные брюки, заправленные в высокие сапоги, и черную рубашку. Набросив плащ с капюшоном на плечи, инквизитор кивнул и вышел, даже не взглянув на мальчишку. Бесшумно ступая, прошел по двору, бусины четок мерно постукивали друг о друга, монахи расступались перед ним. Тома вновь поднял взгляд в утреннее чистое небо.
«Еще одно утро, еще одна битва во имя твоё, Господи.»